Алексей Анатольевич Сомов родился в 1976 году. Окончил технический вуз. Был участником панк-групп «Деградация Личности», «Нахуатль», «РадиоПаzzzornick». Работал художником-оформителем в кинотеатре, охранником, преподавателем информатики, инженером по маркетингу, дизайнером наружной рекламы, верстальщиком, выпускающим редактором газеты, редактором отдела прозы литературного сайта. Публиковался в журналах “Дети Ра”, “Воздух”, “Крещатик”, “Урал”, “Луч”, “День и ночь”, “Аквилон”, “Оберег”, “Бельские просторы”, “Литературной газете”, антологиях “Танкетки. Теперь на бумаге”, “И реквиема медь”, “Поэзия третьего тысячелетия”, “Ижевская тетрадь”, сборниках лучших рассказов 2006 и 2007 года серии ФРАМ (“Амфора”, СПб., составитель — Макс Фрай). Один из лауреатов премии “Золотое перо Руси-2007”. Третье место в номинации “Поэзия” “Русский Stil-2008”. Шорт-лист “Согласования времен-2010”, лонг-лист первой Григорьевской премии. Умер в 2013 году.
В серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» издательства “ЛитГОСТ” в этом выходит книга «Грубей и небесней» — первая и в то же время посмертная книга поэта.
КОРАБЕЛЬНАЯ
Ты чувствуешь себя пустой бутылью,
в которой некий хмурый демиург
игрушечный кораблик день за днем
настойчиво и кропотливо строит.
Ему в подмогу, кроме ловких пальцев
и вечности (которой не бывает
ни много и ни мало) — инструменты
загадочные, им же несть числа:
тончайшие и умные пинцеты,
и кисточки из беличьих ресниц,
и что-то вроде лилипутских лапок,
чему названья даже и не знаю.
(Такая нудная неспешная работа —
отличный способ скоротать разлуку,
иль, скажем, непогоду переждать.)
И понемногу из дрянного сора,
из чепухи, из тряпочек и спичек
растет в бутылке маленькое чудо,
бессмысленнейшее из всех чудес:
еще чуть-чуть — и назовешь его
пиратскою фелукой, или даже
египетскою лодкой погребальной,
а может, каравеллою какой.
Все прочее (небритые матросы,
который век страдающие от
цинги, похмелья, боцманских придирок,
а вот и бравый боцман с медной дудкой,
а вот соленый злобный ветерок,
присевший в ожидании на рее) —
все остальное довообразишь
и аккуратно утвердишь на полке
каминной, по соседству с чудесами
того же плана: выцветшее фото
с чужой необязательной улыбкой,
собачка неизвестной пыльной масти,
обкатанный голыш «привет из Гагр»
и раковина сонная, витая,
хранящая далекий шум-шум-шум
игрушечного кораблекрушенья.
* * *
Под височной кожей голубой,
словно паучок в аптечной склянке,
в каждом мальчике томится ангел.
Отпустите ангела домой.
Отпустите ангела домой,
напоите горьким сонным зельем,
после — закопайте глубже в землю,
только чтобы в небо головой.
Словно в клетке, легкой и простой,
сделанной из лепестков шалфея,
в каждой девочке скучает фея,
запертая ласковой рукой.
Ласковой отеческой рукой
отоприте золотую дверцу,
вырвите из слабой грудки сердце.
Съешьте сердце. И придет покой.
* * *
гроза двора, чумазый купидон
нетерпеливо укрощая трех-
колесный экипажик, упадет
и хнычет, и глаза руками трет
он знать еще не знает, что —
старик, доисторический урод
жует пирамидон запавшим ртом
его глаза обернуты в картон
его душа скопленье папиллом
он больше не боится, что —
небожья тварь прозваньем аполлон
из воздуха высасывает мед
и не умеет петь, а все поет
неслышно, и летает напролом
повсюду, как безбашенный пилот
она плевать хотела, что —
за все, что не оставить на потом
за средиземный снег и зимний гром
за ласточек, что брызнут из-под стрех
за белый свет и вот за них за всех
мы никуда отсюда не умрем
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
мы никогда до смерти не умрем
* * *
Выпадает меченая карта.
Выпадает срок уплаты долга.
Выпадает супермен из кадра.
Выпадает снег. Уже — надолго,
чуть не навсегда. Опустим шторы
и в буржуйку хвороста подкинем.
За порогом — вход в пустую штольню,
а под стрехами — гнездо валькирий.
Так, нутром предчувствуя период
ледниковый, устрашась полярных
холодов, судачат сибариты-
мамонты: а вправду, не пора ли
к Господу на зимние квартиры,
в голубые гибельные толщи?
Что кому — а нам с лихвой хватило
нежности — и ненависти тоже.
Ныне существуем по законам
времени военного — а значит,
сколько ни шатайся по знакомым —
не застанешь никого из наших.
Да и ваших нет — ушли в разведку,
в андеграунд, к полуденному бесу,
попадая пальцами в розетку
при очередной попытке к бегству.
Что ж, махнемся судьбами и снами,
овладеем межпланетным сленгом.
Все, что было с вами-с ними-с нами,
станет снегом-снегом-снегом-снегом.
Потому что снег дороже боли,
потому что все врата отверсты.
За порогом — чисто волчье поле,
а в конце задачника — ответы.
Завтра — ленинградская блокада.
* * *
Последний снег чуть-чуть похож на первый —
он так же нежен и совсем не нужен,
и переходит в сумеречный дождь.
Еще похож на ангельские перья,
на тополиный пух в июле — ну же,
на что еще он может быть похож?
Давай играть в сравнения. Я буду
некрупным зверем или днем недели
и замкнутой системой заодно.
Тебя же смело уподоблю чуду,
стрижу и яблоку. На самом деле
все много проще. Посмотри в окно.
Ты видишь — за окном бежит собака.
Под снегом и дождем бежит собака.
С закрученным хвостом бежит собака
с потешной мордой — будто бы спешит
по направленью к мусорному баку.
Кому какое дело. Пусть бежит.
В конце концов, кому какое дело,
что мне, однако, здорово под тридцать —
как ни печалься тут, как ни тужи —
и что не нужно ни души, ни тела,
ни губ твоих, ни глаз твоих, сестрица,
ни маленькой взъерошенной души.
…Последний снег идет. Такое чувство,
что мы запутались в секретных кодах.
Но знаешь — я хочу продлить еще
короткие свиданья в переходах —
да, это было весело и грустно,
и грустно — и взаправду хорошо.
И вместе это называлось счастье —
надеяться, отчаиваться, злиться,
отчаиваться, злиться, ревновать,
во сне целуя узкие запястья,
холодный рот и детские ключицы,
и все, что только можно целовать.
Аудио: Алексей Сомов читает стихотворение «Последний снег чуть-чуть похож на первый…»
* * *
Воскресение, радость, сухие глаза,
самый медленный поезд на свете,
все, что можно представить и все, что нельзя —
лишь бы только не видели дети.
(Запрокинется в небо чужое лицо —
и каштаны посыплются под колесо.)
Променад по больничному дворику — глянь,
как несуетна жизнь год за годом.
Я в неё проникаю до самых до гланд,
я вхожу в этот пряничный город.
(А потом — только пряди намокших волос.
Я взорву этот город, знакомый до слёз.)
Но прошу тебя, ты обозначь, проследи
траекторию главного чуда
перед тем, как забьюсь-упаду посреди
оживлённо молчащего люда.
(И каштаны посыплются на тротуар,
как последний,
сладчайший,
немыслимый дар.)
* * *
Все хорошо, пока все хорошо,
пока в уютной раковине дома
поглаживаешь пыльный корешок
случайного расхристанного тома.
Вернейшее из седативных средств,
записки из игрушечного ада,
когда своя-то жизнь — на свет, на срез —
одно недоуменье и надсада…
А надоест бумажная тщета —
сработай рамку и повесь на гвоздик
просроченные жухлые счета
за позапрошлогодний снег и воздух.
Оконное стекло прижав ко лбу,
с ленивым любопытством домоседа
следи, как жизнерадостный питбуль
выгуливает хмурого соседа.
А то потянет серой иль дымком:
се активист хронический, домком
Акакий Асмодеевич Фаршмакин
буровя и хрипя, скребется в дверь,
а за окном мяучит жилхоззверь
и подает загадочные знаки.
Дружок, тебя разделают на фарш,
потом пошлют долбить киркой окопы,
шиит пархатый, нет — паршивый парш,
забывший впопыхах обрезать стропы, —
ты кто вообще такой чтоб нарушать
здесь вам не тут проедем в отделенье
ах вот он как вяжи ебена мать
и в рапорт: оказал сопротивленье
при задержании. А поутру, едва
уплотишь штраф — и за порог дежурки:
…стрижи… и голубиная братва…
и разливное… «Жисть, она права
кругом…» И толку-то — качать права,
когда такая глубь и синева
такая, блин — до обморочной жути.
Вот взять да и упасть в небесный шелк —
и пусть приходят с понятыми на дом —
но все непоправимо хорошо
и навсегда, и лучшего не надо
под вечным спудом атмосферных глыб,
под этим игом, светлым и всесильным —
и вот ты плачешь без стыда, навсхлип
над книгой, вестью или спящим сыном…
АЗБУКА БРАЙЛЯ
В этом цирке уродов, где сплюснуты лбы,
где глаза вынимают скоморохам и зодчим,
в этом мире расхристанном стоило быть
беспощадней и зорче.
Партизаны любви в суматошной войне,
отступаем, сжигая стихи и селенья,
в голубые поля земляничные вне
Твоего поля зренья.
Закольцованный страх, вековечный дозор —
ни один не прощен и ни разу не спасся.
Все, что было и не было — сонный узор
на подушечках пальцев.
Это мы — неживой застывающий воск,
простецы-гордецы-подлецы-человеки —
трудно бредим Тобой, нерассказанный, сквозь
крепко сшитые веки.
Это Ты, обитатель безглазых икон,
високосное облако, радуга, копоть,
побивающий первенцев, льющий огонь
в города и окопы.
Только Ты не забудь, только Ты нам зачти
все, что было до времени скрыто —
ногтевые отметки, слепые значки
на полях манускрипта.
